Неточные совпадения
Ему
захотелось где-нибудь сесть или лечь,
на улице.
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок.
На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не
хотелось.
Он понял, что это нужно ей, и ему
хотелось еще послушать Корвина.
На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги. В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
Подумалось также, что люди, знакомые ему, собираются вокруг его с подозрительной быстротой, естественной только
на сцене театра или
на улице, при виде какого-нибудь несчастия. Ехать в город — не
хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
Самгин не выспался, идти
на улицу ему не
хотелось, он и
на крышу полез неохотно. Оттуда даже невооруженные глаза видели над полем облако серовато-желтого тумана. Макаров, посмотрев в трубу и передавая ее Климу, сказал, сонно щурясь...
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему
захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна
на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил
на улицу и все доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и исполнено содержания, и текло бы тихо, день за днем, капля по капле, в немом созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной мирно-хлопотливой жизни. Ему не
хотелось воображать ее широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими волнами, как воображал ее Штольц.
Скажут, может быть, что в этом высказывается добросовестная домохозяйка, которой не
хочется, чтоб у ней в доме был беспорядок, чтоб жилец ждал ночью
на улице, пока пьяный дворник услышит и отопрет, что, наконец, продолжительный стук может перебудить детей…
Но ей до смерти
хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах,
на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне
хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть
на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то
улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос
улиц, памятников, да и то ненадолго.
Оттого меня тянуло все
на улицу;
хотелось побродить не между мумиями, а среди живых людей.
Я в памяти своей никак не мог сжать в один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал
на него, что он помешал мне торжественным шествием по
улицам, а пуще всего мостками, осмотреть, что
хотелось.
Нехлюдов сказал, что сейчас придет, и, сложив бумаги в портфель, пошел к тетушке. По дороге наверх он заглянул в окно
на улицу и увидал пару рыжих Mariette, и ему вдруг неожиданно стало весело и
захотелось улыбаться.
Алеша вышел
на улицу как бы шатаясь. Ему тоже
хотелось плакать, как и ей. Вдруг его догнала служанка.
Выйдя от Луковникова, Галактион решительно не знал, куда ему идти. Раньше он предполагал завернуть к тестю, чтобы повидать детей, но сейчас он не мог этого сделать. В нем все точно повернулось. Наконец, ему просто было совестно. Идти
на квартиру ему тоже не
хотелось. Он без цели шел из
улицы в
улицу, пока не остановился перед ссудною кассой Замараева. Начинало уже темнеть, и кое-где в окнах мелькали огни. Галактион позвонил, но ему отворили не сразу. За дверью слышалось какое-то предупреждающее шушуканье.
Настоящий поход начался
на следующий день, когда Галактион сделал сразу понижение
на десять процентов. Весть о дешевке разнеслась уже по окрестным деревням, и со всех сторон неслись в Суслон крестьянские сани, точно
на пожар, — всякому
хотелось попробовать дешевки. Сам Галактион не выходил и сидел
на квартире. Он стеснялся показываться
на улице. Его разыскал Вахрушка, который прибежал из Прорыва
на дешевку пешком.
Это было уже слишком. Харитон Артемьич ринулся во двор, а со двора
на улицу,
на ходу подбирая полы развевавшегося халата. Ему ужасно
хотелось вздуть ругавшегося бродягу.
На крик в окнах нижнего этажа показались улыбавшиеся лица наборщиков, а из верхнего смотрели доктор Кочетов, Устенька и сам «греческий язык».
Старик крепко взял меня за плечо и повел по двору к воротам; мне
хотелось плакать от страха пред ним, но он шагал так широко и быстро, что я не успел заплакать, как уже очутился
на улице, а он, остановясь в калитке, погрозил мне пальцем и сказал...
Если близко к нам подходит курица, кошка — Коля долго присматривается к ним, потом смотрит
на меня и чуть заметно улыбается, — меня смущает эта улыбка — не чувствует ли брат, что мне скучно с ним и
хочется убежать
на улицу, оставив его?
Много детей, все
на улице и играют в солдаты или в лошадки и возятся с сытыми собаками, которым
хочется спать.
Все эти; господа принадлежат к той категории, которую определяет Неуеденов в «Праздничном сне»: «Другой сунется в службу, в какую бы то ни
на есть» послужит без году неделю, повиляет хвостом, видит — не тяга, умишка-то не хватает, учился-то плохо, двух перечесть не умеет, лень-то прежде его родилась, а побарствовать-то
хочется: вот он и пойдет бродить по
улицам до по гуляньям, — не объявится ли какая дура с деньгами»…
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился
на себя. И очень есть
захотелось! Вышел
на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду
на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
Ему
захотелось есть. Он встал, прицепил шашку, накинул шинель
на плечи и пошел в собрание. Это было недалеко, всего шагов двести, и туда Ромашов всегда ходил не с
улицы, а через черный ход, какими-то пустырями, огородами и перелазами.
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез
захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто
на улицу,
на воздух. Он как будто не знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти
на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
Раз весною он всю ночь не спал, тосковал,
хотелось ему выпить. Дома нечего захватить было. Надел шапку и вышел. Прошел по
улице, дошел до попов. У дьячка борона наружу стоит прислонена к плетню. Прокофий подошел, вскинул борону
на спину и понес к Петровне в корчму, «Авось, даст бутылочку». Не успел он отойти, как дьячок вышел
на крыльцо. Уж совсем светло, — видит, Прокофий несет его борону.
Не по нраву ей, что ли, это пришлось или так уж всем естеством баба пагубная была — только стала она меня оберегаться.
На улице ли встретит — в избу хоронится, в поле завидит — назад в деревню бежит. Стал я примечать, что и парни меня будто
на смех подымают; идешь это по деревне, а сзади тебя то и дело смех да шушуканье."Слышь, мол, Гаранька, ночесь Парашка от тоски по тебе задавиться хотела!"Ну и я все терпел; терпел не от робости, а по той причине, что развлекаться мне пустым делом не
хотелось.
Еще очень
хотелось ему поцеловать образок Митрофания, благословение покойницы матушки, и в который он имел особенную веру, но так как он стыдился сделать это при Никите, то выпустил образа из сюртука так, чтобы мог их достать, не расстегиваясь,
на улице.
Устинья Наумовна. А коли так, я и смотреть
на вас не хочу! Ни за какие сокровища и водиться-то с вами не соглашусь! Кругом обегу тридцать верст, а мимо вас не пойду! Скорей зажмурюсь да
на лошадь наткнусь, чем стану глядеть
на ваше логовище! Плюнуть
захочется, и то в эту
улицу не заверну! Лопнуть
на десять частей, коли лгу! Провалиться в тартарары, коли меня здесь увидите!
В свободные часы мне совершенно нечем жить;
на убогой нашей
улице — пусто, дальше — не позволено уходить;
на дворе сердитые, усталые землекопы, растрепанные кухарки и прачки, каждый вечер — собачьи свадьбы, — это противно мне и обижает до того, что
хочется ослепнуть.
Я воротился
на двор, к Ардальону, — он хотел идти со мною ловить раков, а мне
хотелось рассказать ему об этой женщине. Но его и Робенка уже не было
на крыше; пока я искал их по запутанному двору,
на улице начался шум скандала, обычный для нее.
Ему было не велено выходить
на улицу без Созонта, и раньше он никогда не решался нарушать запрет отца, но сегодня
захотелось посидеть у ворот одному.
Кожемякин вышел
на улицу в облаке злых мыслей:
хотелось сделать что-то такое, что
на всю жизнь ущемило бы сердце Посулова неизбывной болью и обидой.
Вдруг из переулка раздалась лихая русская песня, и через минуту трое бурлаков, в коротеньких красных рубашках, с разукрашенными шляпами, с атлетическими формами и с тою удалью в лице, которую мы все знаем, вышли обнявшись
на улицу; у одного была балалайка, не столько для музыкального тона, сколько для тона вообще; бурлак с балалайкой едва удерживал свои ноги; видно было по движению плечей, как ему
хочется пуститься вприсядку, — за чем же дело?
У Гордея Евстратыча воротило
на душе от этих церемоний, и не раз ему
хотелось плюнуть
на все, даже
на самого Мосея Мосеича, а потом укатить в свой Белоглинский завод, в Старую Кедровскую
улицу, где стоит батюшкин дом.
Всё вокруг густо усеяно цветами акации — белыми и точно золото: всюду блестят лучи солнца,
на земле и в небе — тихое веселье весны. Посредине
улицы, щелкая копытами, бегут маленькие ослики, с мохнатыми ушами, медленно шагают тяжелые лошади, не торопясь, идут люди, — ясно видишь, что всему живому
хочется как можно дольше побыть
на солнце,
на воздухе, полном медового запаха цветов.
Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы в чеканной листве олив, в малахитовом кружеве виноградника, рыбы в темных садах
на дне моря и форестьеры
на узких, запутанных
улицах города: толстый немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актера, который привык играть роль мизантропа, американец, которому упрямо, но безуспешно
хочется быть похожим
на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.
Домой идти ему не
хотелось, —
на душе было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно, не глядя ни
на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну
улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки...
Фома посмотрел
на него и, чувствуя что-то похожее
на уважение к этому человеку, осторожно пошел вон из дома. Ему не
хотелось идти к себе в огромный пустой дом, где каждый шаг его будил звучное эхо, и он пошел по
улице, окутанной тоскливо-серыми сумерками поздней осени. Ему думалось о Тарасе Маякине.
Климкову
захотелось в последний раз взглянуть
на Ольгу; он узнал, какими
улицами повезут арестованных в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке...
Хотелось, чтобы все молча сели
на стулья и сидели неподвижно, чтобы занавески
на окнах не шевелились так странно, как будто с
улицы их дёргает невидимая, неприязненная рука.
Она облетела все комнаты и еще раз убедилась, что она совершенно одна. Теперь можно было делать решительно все, что
захочется. А как хорошо, что в комнатах так тепло! Зима там,
на улице, а в комнатах и тепло и уютно, особенно когда вечером зажигали лампы и свечи. С первой лампой, впрочем, вышла маленькая неприятность — Муха налетела было опять
на огонь и чуть не сгорела.
Я опрометью бросился с крыльца
на улицу. Мне
хотелось поскорее уйти от этого доброго человека.
Я ушел из кухни утром, маленькие часы
на стене показывали шесть с минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели, и, вспоминая яростные взвизгивания разбитого человека, чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат. Не
хотелось идти в мастерскую, видеть людей, и, таская
на себе кучу снега, я шатался по
улицам Татарской слободы до поры, когда стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры жителей города.
— Ну, вздор! Что она слуга, так и бросить ее! Тоже ведь живой человек; вот уж неделю по дорогам рыщем, тоже и ей посмотреть
хочется. С кем же ей, кроме меня? Одна-то и нос
на улицу показать не посмеет.
Он даже придумал, что с ней говорить; он расскажет ей, что видел сон, а именно: будто бы он живет в Москве,
на такой-то
улице, в таком-то доме, а против этого дома другой, большой желтый каменный дом; вот он смотрит
на него; вдруг выходит девушка, чудная, прекрасная девушка; ему очень
хотелось к ней подойти, но он не решался и только каждый день все смотрел
на эту девушку; потом вдруг не стал ее видеть.
Вечер был, часа два беседовал я с протопопом. Сумрачно
на улице, скверно. Народ везде гуляет, говор и смех — о ту пору праздники были, святки. Иду расслабленно, гляжу
на всех, обидно мне и
хочется кричать...
Неуеденов. Да ведь, Капочка, у них совести очень мало. Другой сунется в службу, в какую бы то ни
на есть, послужит без году неделю, повиляет хвостом, видит: не тяга — умишка-то не хватает, учился-то плохо, двух перечесть не умеет, лень-то прежде его родилась, а побарствовать-то
хочется: вот он и пойдет бродить по
улицам да по гуляньям, — не объявится ли какая дура с деньгами. Так нешто честно это?
Булычов. Лежать — хуже. Лег — значит — сдался. Это — как в кулачном бою. И —
хочется мне говорить. Мне надо тебе рассказать. Понимаешь… какой случай… не
на той
улице я живу! В чужие люди попал, лет тридцать все с чужими. Вот чего я тебе не хочу! Отец мой плоты гонял. А я вот… Этого я тебе не могу выразить.
Лиза. Я девушка молодая, а взгляните, что
на мне! Мне стыдно
на улицу выйти. Я не хочу рядиться, мне хоть бедное платье, да чтоб оно было чисто, ново, по мне сшито. Я хороша собой, молода — это уж ведь мое; мне
хочется, чтобы и люди видели, что я хорошенькая, а у меня сердце замирает, как я начну надевать эти лохмотья: я только себя уродую. (Плачет.)
Прошла неделя после знакомства. Был праздничный день. В комнатах было душно, а
на улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы. Весь день
хотелось пить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороженого. Некуда было деваться.